П. А. Сапронов
Уже более 4-х лет прошло с тех пор, как в России отмечалась юбилейная дата, которую так и не сумели к общему согласию обозначить ясно и чётко. Разумеется, речь идёт о том, что в 1613 году на престол московский и всея Руси взошёл первый представитель династии Романовых. Когда прошло 300 лет, под самый занавес правления Романовых успели отметить эту такую круглую дату: действительно, династия достигла своего трёхсотлетия. Ещё через 100 лет такой однозначности уже не было. В 1918 году Романовы были свергнуты и, следовательно, перестали быть династией. Но и о Доме Романовых говорить от года к году становилось всё менее оправданным. Дом этот естественным образом развалился на персоны и семьи, нередко друг с другом никак не связанные, говорящие на разных языках, принадлежащие разным национальным культурам, утерявшие признаки «монархического сознания». Поэтому в 2013 году только и имело смысл отмечать четырёхсотлетнюю годовщину появления в России династии Романовых, пресекшейся 100 лет назад. Увы, по этому поводу ни наши историки, ни публицисты, ни тем более представители государственной власти договориться не смогли или не потрудились.
Сегодня, в 2017 году ситуация, кажется, повторяется, только в варианте более остром и пока ещё не разрешимом. Положим, 1917 год для кого-то остаётся Великой октябрьской социалистической революцией, а для кого-то является октябрьским переворотом. Но не в этом существенная трудность и неразрешимость. Здесь дело всего лишь в оценках, в то время как за ними должно стоять понимание того, что же произошло в 1917 году. Понимание, тяготеющее к национальному согласию со стороны тех, для кого сколько-нибудь важно сознавать своё и своей страны пребывание в истории, определённом периоде её движения. До этого нам пока ещё очень далеко. Нас больше устраивает положение, когда каждый из сограждан «вчера под лопухом родился». А это как раз и есть симптом исторического небытия, выпадения из истории, в перспективе чреватого концом национальной истории и культуры. Логика в настоящем случае по сути такова: если я не знаю, где я нахожусь в историческом времени, то мне не ясно и то, кто есть я. От этого же всего один шаг до вопроса: а существую ли я вообще, или моё существование всё более несёт в себе нарастающий момент мнимости?
По поводу того, что же произошло в 1917 году с Россией – конечно же, налицо разброс многообразных мнений, позиций, концепций. Однако разнообразие их не должно заслонять для нас самого существенного. Октябрь столетней давности – это начало стремительно набиравшей обороты катастрофы, крушения страны, народа, культуры. Небо, вроде бы, не упало на землю, земля не разверзлась, реки не потекли вспять. И всё же, Россия выпала из истории культуры, её существование стало вне историческим. Для кого-то утверждение в подобном духе прозвучит слишком общей декларацией, чей автор не удосуживается её каким-то образом аргументировать. Дело, однако, в том, что никакая аргументация не способна убедить каждого. Слишком часто человек слышит и воспринимает нечто, будучи заранее готов к этому, а не открыт к истине, какой бы она ни была.
Представим себе, например, что в Германии, прежде чем осудить национал-социализм, имела место дискуссия со всеми её pro e contra. Скажем, одни бы приводили факты чудовищных преступлений, другие говорили бы о преодолении в середине 30-х годов экономического кризиса, а третьи – затянули песню о крайностях режима, которых можно было бы избежать. Дискуссия сразу бы увязла в бесконечном словоговорении. На самом деле, немцам прежде всего нужно было встряхнуться и замереть от ужаса перед тем, что они натворили, став нацией убийц, а не носителей одной из великих культур Запада. Слава Богу, они встряхнулись и замерли от ужаса. Тема малейшего оправдания нацизма в духе того, что не всё ведь в нацизме было плохим, жёстко табуировалась. И это оказалось спасительным для Германии. Национал-социализм для неё даром не прошёл. Немцы на долгие десятилетия (не на столетия ли?) потеряли внутреннее право задавать тон остальному Западу, первенствовать в различных сферах интеллектуального или художественного творчества. И всё же положение Германии намного благоприятнее, чем России.
Главная наша проблема состоит в том, что отрицая большевизм, то, какой была выстроена большевистская Россия, мы не имеем никакого представления об альтернативе ему. Так или иначе она могла бы возникнуть как возвращение «назад к». Не реставрация, разумеется, России петербургского периода, а возобновление живой связи с ней, в попытке нечто продолжить, развить, преобразовать. Но путь этот как непосредственное преемство заказан. Слишком многие нити оборваны и не подлежат восстановлению. Жить же, как и все остальные «нормальные» западные страны и народы – такое не для нас. Жить «как все», с чистого листа, перестав быть советскими людьми и никем не став в позитивно-устроительном смысле – это «дым мечтания», если не прямо абсурд. По существу, наше сегодняшнее положение безвыходно. В том смысле, что никакого выхода мы не видим, не способны увидеть. Но это не значит, что его нет. Выход нужно искать, но не в попытке открыть новую магистральную дорогу, а, если хотите, «шаря руками в темноте», вглядываясь, не забрезжил ли где огонёк.
Непременным условием такого движения должно стать отречение от большевистской России, от того, что произошло в октябрьском перевороте и в последующие годы. И это не помешает нам признавать, что в послепетербургской России нечто от истории культуры происходило. Мы выиграли Великую отечественную войну, не погрузились окончательно и бесповоротно в небытие, хотя по сей день так до конца и не понятно, в чём выход для страны-победительницы в плане исторического творчества. Жили и творили, пускай и вопреки большевистскому режиму, настоящие творцы культуры. Не перепутаем только, жизнь её не складывалась и не могла сложиться в устроительное целое, для которого открыта историческая перспектива. О послебольшевистских временах и говорить нечего. В сегодняшней России жизнь чуть теплится фрагментами и отдельными крохотными вспышками. Не обязательно в преддверии холода, голода, нищеты. Скорее, в преодолении пустоты и бессмыслицы. Состоится ли преодоление – вопрос спорный.
Особых оснований для надежды нет. Но нет и чистой довершённой безнадёжности. Её могло бы со всей определённостью обозначить принятие октября 1917 года, пускай частичное, пускай как меньшее из зол. Точно так же, как и полное неприятие императорской (она же – петербургская) России. Не принимать её можно только от нечувствительности и невежества, от обрыва всяких связей с ней. С той Россией, которая была наполнена жизнью, какой бы она ни была, которая принадлежала истории и культуре как созидательное начало, нам уже давно не доступное масштабом своего исторического творчества. И не сегодняшним русским людям равняться на ту Россию. Но сознавая её по-прежнему своей, пускай и недоступной, можно на что-то надеяться, по крайней мере, не впадать в оцепенение пустоты, будь она пустотой благополучия или безысходного несчастия.